Из книги Черушева Н.С. «Из ГУЛАГа в бой» М. 2006 г.

 

«Максим Петрович Магер являлся интересной личностью, достаточно ярким продуктом своей эпохи — рождения и ус­тановления Республики Советов и её Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Он за свои 40 лет успел побывать на полити­ческой и командной работе в РККА, занимая там крупные посты, вплоть до командира соединения и члена Военного со­вета приграничного военного округа.

Людям, недостаточно хорошо знающим события 1937-1938 годов, может показаться явно несуразной одна особен­ность в движении кадров того времени. Например, назначение на ответственную политическую работу лиц комначсостава, занимавших до этого командные или инженерно-технические должности. Ведь одно дело, когда такое движение, пусть и чрез­вычайно быстрое, происходит все же по определенной какой-то стезе — командной, политической или иной, — тогда такое положение легко объясняется. Другое же дело, когда членом Военного совета, притом освобожденным, в одночасье в од­ном округе становится командир дивизии, а в другом — на­чальник автобронетанковых войск. Названный первый факт относится к Ф.И. Голикову (БВО), а второй — к М.П. Магеру (ЛВО).

Но так картина видится только непосвященному. Суть в том, что до назначения сначала командиром полка, а затем и дивизии Ф.И. Голиков (впоследствии Маршал Советского Союза) длительное время находился на политической работе в войсках, занимая там должности вплоть до заместителя на­чальника политуправления Приволжского военного округа. Что же касается М.П. Магера, то тут обстановка почти анало­гичная: его последняя должность на политработе — начальник политического отдела кавалерийского корпуса. И если слу­жебная карьера Голикова во второй половине 30-х годов скла­дывалась вполне нормально и ему удалось благополучно ми­новать скалы и рифы периода большого террора, то этого ни­как нельзя сказать о Магере. О нем-то и пойдет наш последующий разговор.

«Прокурору при Управлении НКВД по Ленинградской области.

Нет сил больше никаких переносить произвол и беззако­ние, которые я вынужден переносить в течение одиннадцати месяцев. За мной нет преступлений. Меня арестовали на ос­новании клеветнических данных. В течение пяти месяцев меня избивали и истязали (с 10 сентября 1938 г. по 18 января 1939 г.), доведенный этими беззаконными действиями до пре­дела, я вынужден был подписывать протоколы, которые пи­сались без меня. Я подписывал протоколы, которые писались в моем присутствии, но без моего участия. Я писал так назы­ваемые собственноручные признания. Только в периоды, ког­да я под воздействием лгал и клеветал, истязания прекраща­лись. Но когда я оправлялся от пережитых мучений и заявлял следствию, что все "мои" так называемые показания ложны. После такого заявления история начиналась снова, меня на­чинали снова избивать, истязать. Мне в течение 9 месяцев не давали возможности написать заявления в высшие органы. Таким способом следствие получало от меня указанные выше материалы. Я не знаю, как получены показания в отношении меня. Но на сегодня я категорически заявляю, что я не вино­вен и требую немедленного освобождения из-под стражи...

Магер 4 августа 1939 года».

Арестовали члена Военного совета ПВО комкора М.П. Ма­тера 10 сентября 1938 года без всяких на то законных основа­ний — запоздалая санкция на его арест военным прокурором округа диввоенюристом В.Г. Шмулевичем была дана только спустя четверо суток. Нелепо, видимо, задавать такой вопрос: «А ждал ли Магер своего ареста? Боялся ли он этого?» Ответ здесь однозначен — конечно, ждал и боялся, ибо тогда все люди, тем более ответственные партийные, советские и воен­ные работники, каждый день с содроганием ожидали, когда за ними придут. Особенно ночью. Отчего же Магеру в этом плане быть исключением? К тому же у него перед глазами уже прошло немало примеров исковерканных судеб его бывших сослуживцев, и за год пребывания на посту члена Военного со­вета округа Максим Петрович насмотрелся и наслушался об этом предостаточно.

Теперь наступил и его черед. Предъявленное обвинение не блистало особой новизной — все то же участие в антисоветс­ком военно-фашистском заговоре и проведение контрреволю­ционной работы в подчиненных ему войсках. Указанное обви­нение основывалось прежде всего на показаниях арестованных органами НКВД командиров РККА И.А. Халепского, Б.У. Троянкера, А.И. Лизюкова, С.И. Богданова, С.И. Арефьева, Н.Н. Погольского, Л.Д. Муркина, И.Ф. Немерзелли, П.А. Смир­нова, А.В. Федотова, А.И. Коробова, Н.Н. Андреева, а также партийных и советских работников Ленинграда: В.П. Харламо­ва, А.И. Петровского и Б.П. Позерна.

В начале предварительного следствия Магер признал себя виновным в предъявленном ему обвинении, но впоследствии он от этих показаний отказался. Как все это происходило на деле, он подробно излагал в своих заявлениях в различные ин­станции— от начальника тюрьмы до Прокурора СССР и Ге­нерального секретаря ЦК ВКП(б). Перед нами один из таких документов. В сентябре 1939 года (через год после ареста) Магер, обращаясь к начальнику Ленинградской тюрьмы, пишет:

«На протяжении трех с половиной месяцев мною подано было ряд заявлений в ЦК ВКП(б) т. Сталину (два заявления), Народному комиссару обороны (два заявления), Народному комиссару внутренних дел СССР (два заявления), начальни­ку Управления НКВД при Л.О. (Ленинградской области. — Н. Ч.) (пять заявлений), Прокурору при НКВД Л.О. (одно за­явление), Верховному Прокурору и Главному военному про­курору (одно заявление), секретарю ЦК ВКП(б) т. Жданову (одно заявление). В этих заявлениях я подробно излагал об­стоятельства и причины моего ареста, весь процесс следствия и мои объяснения по существу предъявленных мне обвинений. До настоящего времени никаких результатов поданные мною заявления не дали. Возникает вопрос о целесообразности по­дачи заявлений вообще... Меня арестовали 10 сентября 1938 г/, обстановка ареста была самая загадочная, мне не было предъявлено никаких документов на право ареста, с этого пер­вого беззаконного акта начинается вся последующая, сплошь беззаконная история. Причиной моего ареста послужили по­казания арестованных участников заговора, каким образом были получены эти показания, для меня неизвестно, по суще­ству же этих показаний могу заявить, что они с начала и до конца являются ложными, клеветническими...»

О чем говорилось в тех показаниях, которые Магер так ка­тегорически отрицал, называя их насквозь лживыми? Напри­мер, бывший начальник автобронетанковых войск РККА ко­мандарм 2-го ранга И.А. Халепский показывал, что «Магера, члена Военного совета ЛВО я завербовал в 1933 г. путем мое­го личного большого влияния на него, личных хороших дру­жеских отношений, бесед, поощрений. В АБТ (Автобронетанковом управлении. — Н. Ч.) он ведал школьными вопросами, вею руках находилось повседневное и практическое руковод­ство школами. Через него я проводил работу в учебном про­цессе в танковых Вузах».

Корпусной комиссар И.Ф. Немерзелли, бывший началь­ник Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева (она до 1938 года дислоцировалась в Ленинграде): «С Магер я установил связь с середины 1937 года у меня на квартире. Магер мне прямо заявил, что ему от Смирнова (армейский комиссар 1-го ранга П.А. Смирнов был предшественником Магера на посту Военного совета ЛВО, а Немерзелли в тече­ние нескольких лет работал у Смирнова заместителем. — Н. Ч.) известно о моем участии в заговоре и проводимой мной кон­трреволюционной деятельности. Зная от Смирнова, что руко­водство заговором должно перейти в руки Магера, я подтвер­дил ему свою принадлежность к заговору...»

Бывший член Военного совета МВО корпусной комиссар Б.У. Троянкер показал: «От Булина (армейский комиссар 2-го ранга А.С. Булин в 1937 году — начальник Управления по ко­мандному и начальствующему составу РККА. — Н. Ч.) мне из­вестны, как участники антисоветского военного заговора: Ма­гер Максим Петрович, комбриг, член Военного совета ЛВО... Когда начался усиленный разгром заговора и многих уже аре­стовали, в сентябре 1937 года я обедал вместе с Буниным в сто­ловой СНК. Разговор зашел об арестах и о том, кто еще не аре­стован. На мои расспросы Булин сказал, что один известный мне работник Магер Максим Петрович, который бывал у меня, как знакомый, является участником заговора, но, кажет­ся, стоит вне подозрений...»

Обвиняемый Б.П. Позерн, бывший секретарь Ленинград­ского обкома ВКП(б), на следствии заявил: «Петровский со­общил все это, упомянул мне фамилию члена РВС Магер... Я так понял, что на Магера возлагаются большие надежды в этом деле, так по словам Петровского, Магер является одной из ведущих фигур в заговоре...»

К указанным выше материалам, добытым в НКВД еще до ареста Магера, в процессе предварительного следствия по его делу дополнительно поступили показания «заговорщиков» корпусного комиссара Т.К. Говорухина (бывшего начальни­ка политуправления ВО), комдива М.Ф. Букштыновича (бывше­го заместителя начальника штаба округа), комбрига Л.В. Картаева и некоторых других, изобличавших Максима Петровича в активной антисоветской деятельности.

На самом первом этапе сил на сопротивление следствию Магеру хватило на двое суток — 12 сентября 1938 года он вы­нужден написать заявление о своем участий в военном заго-воре, при этом назвав ряд своих «сообщников». Ровно через год, уже будучи опытным тюремным обитателем, он с ужасом вспоминает об этих первых днях своего пребывания в застен­ках Ленинградского УНКВД:

«На первом допросе 10 сентября я честно заявил след­ствию, что я не виновен, никаких преступлений против партии и Советской власти никогда не творил. Я просил следствие объективно и подробно расследовать и проверить имеющие­ся в распоряжении следствия факты. Я был абсолютно убеж­ден, что подобное расследование разоблачит всех клеветни­ков и покажет мою невиновность. Следствие вместо объектив­ного и всестороннего расследования всех имеющихся фактов стало на преступный и незаконный путь в производстве след­ствия. Меня с первого же допроса начали жестоко избивать, истязать, после чего я пролежал пять суток в постели. В пос­ледующем во все время допросов избиения и истязания с каж­дым днем принимали все более и более жестокие формы, меня заставляли непрерывно стоять по 35—40 часов с поднятыми вверх руками, меня избивали систематически по 3-5 дней непрерывно, лишали необходимого отдыха по целым шести­дневкам. Так продолжалось в течение пяти месяцев до 18 ян­варя 1939 года...»

Мучителей своих М.П. Магер запомнил на всю оставшу­юся жизнь. Он их неоднократно называет в многочисленных заявлениях и жалобах. Вот их имена: заместитель начальника особого отдела ЛВО капитан госбезопасности К.А. Самохва­лов, начальник 2-го отделения 5-го отдела УНКВД по Ленин­градской области лейтенант госбезопасности М.Г. Рассохин и его помощник сержант госбезопасности П.Б. Кордонский, оперуполномоченный особого отдела ЛВО В.Я. Анчифоров. В том же ряду Магером названы и помощник начальника осо­бого отдела Славин и следователь Лавров (их инициалы, к со­жалению, не обнаружены). Это о них Максим Петрович пи­шет:

«Все указанные лица, одни в большей, другие в меньшей мере принимали участие в производстве следствия. Конечно, ни один из них честно не признает своего участия в тех истя­заниях, которые они учиняли надо мной во время допросов... Применяя эти преступно-варварские методы, следствие требовало от меня признания в несуществующих преступлениях. Насколько мне позволяли силы, я показывал свою невинов­ность, но все мои доказательства не приостановили применяв­шихся истязаний, а наоборот, по мере того, как я из последних сил выбиваясь, доказывал свою невиновность, следствие, в свою очередь, еще более ожесточилось в своих истязаниях, что доводило меня до полного изнеможения. Я терял способность не только к сопротивлению, но и в здравом мышлении...»

Понятно, что Магер борется за свое физическое выжива­ние. Но его волнует не только это. Во многих его заявлениях в высшие инстанции красной нитью проходит мысль о том, что в системе НКВД орудует шайка настоящих врагов народа, на­носящих непоправимый вред государству. Он недоумевает:

«Для меня совершенно непонятно, каким образом до сих пор вся гнусная преступная практика не разоблачена. При одной мысли, что до сих пор в системе НКВД имеются подобные яв­ления, становится жутко. Жутко становится не только оттого, что суду представлены ложные и фальшивые материалы, на ос­новании которых должны судить людей, ни в чем не повин­ных. Но ведь эти материалы служат информацией для партии и правительства, вот ведь в чем весь ужас, что партию и пра­вительство обманывают. Это и есть самое важное, что я хотел сказать в своих заявлениях...» Слова «партию и правительство обманывают» в тексте заявления были подчеркнуты самим Магером.

День 18 января 1939 года — важный рубеж в тюремной жизни Максима Петровича. Именно тогда он, собрав остатки сил, окончательно отказывается от всех ранее данных им лож­ных показаний на себя и других людей, оклеветанных им. Сле­дователи неиствовали, но и Магер уже не намерен был сдавать­ся. Он с ужасом вспоминает предшествующие дни:

«...В деле имеются протоколы, написанные до 18 января 1939 года, все эти протоколы написаны в моем присутствии, но без моего участия, подписывал я эти протоколы под воздействием. Все, что в этих протоколах написано, есть клевета, ложь, фантазия следователя... Доведенный... истязаниями во время допросов до невменяемого состояния, я исполнял все требования след­ствия, я делал все, что от меня требовали. Следствие требовало для себя нужных показаний, я эти клеветнические показа­ния давал, я клеветал не только на себя, но и на людей, дея­тельность которых для меня была неизвестна. От меня требо­вали признаний в форме заявлений, я эти заявления под дик­товку следствия писал и подавал три раза. От меня требовали в письменной форме показаний, я эти показания начинал много раз писать. Все, что мною написано, с начала и до кон­ца ложно. Я об этом все время не переставал говорить. Напи­сано это было под тяжелым воздействием...»

Следует отметить, что и до января 1939 года у Магера было несколько попыток отказа от своих показаний. Так, 25 сентяб­ря 1938 года он отказывается от ранее данных им показаний, однако на следующий день снова подтверждает их (нам понят­но, после каких мер воздействия) и на последующих допро­сах «даёт» подробные показания о заговорщической деятель­ности:

«...17 декабря 1938 года я подписал протокол, неизвес­тно кем написанный (фальшивый документ). Подписал я этот протокол после 3-дневного непрерывного избиения и истяза­ния. Таким образом в деле оказались три ложных документа. Все, что имеется в деле, от начала и до конца является ложью и клеветой...»

Если у Магера на первых порах еще и была какая-то, пусть даже призрачная, надежда на объективность в действиях след­ствия, то вскоре и она бесследно исчезла. В этом его оконча­тельно убедила встреча с важным лицом, близким к окруже­нию наркома НКВД Л.П. Берии.

«...Мое заявление, лично сде­ланное комиссару Управления НКВД по Ленинградской области Гоглидзе в ноябре месяце 1938 г. о том, что мои пока­зания ложны, что эти показания я дал под физическим воз­действием, и о том, что я страдаю невинно, осталось без вни­мания, а истязания после этого заявления приняли более же­стокий характер. На всем протяжении следствие не только не стремилось разоблачить ложь и клевету, а наоборот стреми­лось охранить ложь и клевету. Мои просьбы расследовать ряд фактов, дать мне ряд очных ставок с лицами, давшими кле­ветнические показания, следствием под всевозможными пред­логами оттягивались, так и не были удовлетворены. Я не могу утверждать, насколько хорошо применялась преступная прак-тика в процессе производства следствия, но участие людей, принимавших в этом участие, само за себя говорит...»

Далее М.П. Магер перечисляет лиц, принимавших учас­тие в его допросах и истязаниях в стенах Ленинградской тюрь­мы, — то было все руководство 5-го отдела УНКВД по Ленин­градской области и особого отдела ЛВО. «...Участие указан­ных выше лиц в беззаконно-преступных методах ведения следствия по моему делу указывает о наличии круговой пору­ки в сокрытии всех этих беззаконных и преступных деяний от партии и правительства, и с другой стороны болезненное са­момнение о своей непогрешимости не давало многим работ­никам, особенно молодым, своевременно рассмотреть это вредное явление в практической работе...»

О том, что не он, комкор Магер, преступник, а таковыми являются следователи НКВД, ведущие его дело, Максим Пет­рович откровенно, не боясь последствий, высказывался в ряде своих заявлений.

«...На практике получилось таким образом, что следствие было в полной зависимости от наличия показа­ний арестованных. О том, насколько эти показания отвечают действительности, для следствия оставалось полной неяснос­тью, брали все на веру, поэтому и находились в полной зави­симости от той клеветы, которая была в отношении меня, а если принять во внимание заботы по охранению этой клеве­ты со стороны лиц, занимавшихся моим делом, то в этом слу­чае картина будет совершенно ясна. Клевета осталась клеве­той неразоблаченной и заботливо охраняемой следствием. Я не знаю, возможно это было сделано сознательно, с явно преступной целью, в чем я не сомневаюсь, чья-то преступная рука в отношении моего дела несомненно имела касательство. Иначе чем же можно объяснить то, что мне без всякой вины, не имея никаких преступлений, приходится вот уже второй год сидеть в тюрьме и переносить моральные и физические стра­дания. Повторяю, объяснить это можно только преступным отношением к делу работников, имевших касательство к мое­му делу. Обманули партию, народного комиссара. Сейчас тот же процесс совершается в отношении судебных органов, если это совершится и в отношении обмана судебных органов, то более классического случая клеветы и обмана не найти. Я не теряю надежды до конца в том, что большевистская справед­ливость восторжествует. Пусть даже уничтожат меня, но я твердо верю в то, что мерзавцы-преступники будут разобла­чены и понесут достойную кару...»

Обвинение М.П. Магера в принадлежности к военному за­говору по ходу следствия обрастало и другими, сопутствующи­ми ему «прегрешениями». Например, ему вменили в вину зло­стное вредительство в войсках ЛВО. Речь шла о том, что он, будучи членом Военного совета округа, в 1937 году вместе с ко­мандующим войсками П.Е. Дыбенко якобы умышленно до­пустил выброску парашютного десанта при сильном ветре, вследствие чего четыре парашютиста разбились насмерть, а 58 человек получили увечья различной тяжести.

Основные события в 1939-1940 годах по делу М.П. Маге­ра развивались следующим образом. 10 июня 1939 года оно было следствием закончено и направлено на рассмотрение Военной коллегии. На её подготовительном заседании 20 ав­густа 1939 года было решено, что Магер предается суду по двум пунктам 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР: 58-1 «б» и 58-11. Судебное же заседание состоялось не на следующий день, как это обычно бывало на практике, а через три с лиш­ним месяца (27 ноября 1939 года). Коллегия, заседавшая в сле­дующем составе: председатель — диввоенюрист А.М. Орлов, члены — бригвоенюристы И.В. Детистов и А.Г. Суслин, реши­ла возвратить дело на доследование в Главную военную про­куратуру, оставив прежней меру пресечения — содержание под стражей. В судебном заседании Магер виновным себя не при­знал, назвав ложными показания лиц, изобличавших его в ан­тисоветской деятельности. По поводу же своих показаний, в которых он признавал себя виновным, Максим Петрович за­явил, что все они явились результатом применения к нему незаконных методов ведения следствия со стороны работников госбезопасности.

Приведем выдержку из материалов этого судебного засе­дания:                                                           

«Суд установил:

1) Показания участника заговора Халепского, изобличаю­щего Магера, неконкретны и противоречивы, а в части обвинения Магера во вредительстве явно неправдоподобны, так как следствие вредительской деятельности Магера не подтвер­дило. Ввиду этого суд не придал значения показаниям Халепского.

2) По поводу показаний о Магере другого осужденного уча­стника заговора Смирнова суд пришел к заключению, что они вызывают сомнение в своей правдоподобности, так как не бу­дучи уведомлен об участии Магера в заговоре, он, Смирнов, якобы был связан с ним по контрреволюционной работе.

3) Уличавшие ранее Магера в участии в заговоре Говору­хин, Коробов, Андреев и Богданов от данных ранее показа­ний отказались, причем дело Говорухина Военной коллегией с рассмотрения снято, а Богданов (полковник Семён Ильич Богданов, будущий маршал бронетанковых войск. — Н. Ч.) су­дом оправдан»

Результаты работы Главной военной прокуратуры появи­лись нескоро. Собственно говоря, она и не проводила каких-либо значительных дополнительных следственных действий по делу Магера ввиду явной надуманности многих обвинений, о чем уже сказано выше. 2 февраля 1940 года заместитель Глав­ного военного прокурора диввоенюрист Н.П. Афанасьев вы­нес постановление, в котором говорилось:

«...Имея в виду, что хотя Военной коллегией и вынесено определение о доследовании дела Магера, но это доследова­ние не вызывается необходимостью, так как все необходимые данные нашли по делу достаточное освещение и установлено:

а) что Магер, являясь членом ВКП(б) с 1915 года, участ­ником гражданской войны, дважды орденоносцем, за все вре­мя пребывания в партии и армии не имел колебаний от гене­ральной линии партии. На должность члена Военного совета Ленинградского военного округа назначен по личному пред­ставлению наркома обороны;

б) что вредительства с его стороны не было;

в) что "признание" Магера во время следствия о своем уча­стии в военно-фашистском заговоре — есть результат избие­ний его со стороны бывших работников особого отдела Ленин­градского военного округа Рассохина и других, которые ныне за нарушение социалистической законности арестованы и предаются суду.

Руководствуясь ст. 221 УПК постановил:

Дело в отношении Магера Максима Петровича дальней­шим производством на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР пре­кратить.

Магер Максима Петровича из-под стражи немедленно ос­вободить»

Из воспоминаний бывшего Главного военного прокурора (1945-1950 гг.) генерал-лейтенанта юстиции Н.П. Афанась­ева, а тогда, в 1939-1942 гг., заместителя Главного военного прокурора:

«...К концу 1939 года в НКВД, Центре, в числе нео­конченных оказалось дело Магера. Магер до ареста в 1938 году был членом Военного совета Ленинградского округа... Арестован Магер был в Ленинграде, по существу, без вся­ких оснований. В его "деле" оказались лишь две выписки из показаний уже осужденных и расстрелянных "врагов народа" о том, что Магер тоже "примыкал" к заговору, что они якобы знали или слышали об этом от третьих лиц. И все. Магер уже был переведен из Ленинграда в Москву и со­держался во внутренней тюрьме НКВД. По жалобе Магера на незаконный арест и избиение его при допросах я решил допросить его лично. В канцелярии тюрь­мы, куда доставили Магера, я увидел пожилого человека, в грязном военном кителе с оторванными петлицами и пуговицами. Он очень придирчиво осмотрел меня, попросил показать ему мое удостоверение личности и только после этого сказал, что верит мне и будет давать показания.

"Впрочем, — продолжал Магер, — показать мне нечего, я всегда был честен, против партии ничего не замышлял и не делал и мне непонятно, за что я арестован". "Это какой-то кошмарный сон, — сказал он, — и я до сих пор не могу выйти из него, хотя не осталось ни одного места, по которому меня бы не били во время допросов, требуя, чтобы я признал себя врагом народа". "Я в царской тюрьме сидел, и там не было та­кого... Неужели не знает товарищ Сталин, что творится в НКВД и тюрьмах. Если бы мне сказал кто-то обо всем этом, я бы не поверил, но я все испытал сам... Скажите, что же тво­рится в стране?" И этот, безусловно сильный человек, не мог сдержать слез... (Истязали и били Магера в Ленинграде — в особом отделе округа.)

Я коротко записал показания Магера и, заверив его, что скоро его дело получит разрешение, покинул тюрьму.

В Главной военной прокуратуре, наведя справки, я узнал, что начальник особого отдела в Ленинграде, возбудивший дело Магера и ведший его, Кондаков, уже арестован за фальсифи­кацию дел, и о нем ведется следствие. По телефону я прика­зал, чтобы Кондакова специально допросили по делу Магера, а протокол допроса прислали мне.

Дней через 5-6 этот протокол был у меня. Кондаков (как и по ряду других дел) признал, [что] материал о виновности Магера он полностью сфальсифицировал, и что в действитель­ности никаких оснований для ареста того не было. Признал, что Магера при допросах избивали, истязали "стойками" и бессонницей. Все это Кондаков делал, чтобы иметь у себя "на активе" крупное дело. Ну, а в общем-то совершенно ясно — стряпалось еще одно "липовое" дело на невинного человека.

Я сам написал обстоятельное и подробное постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления. Я предчувствовал, что Магер, освободившись из тюрьмы, бе­зусловно пойдет в ЦК партии и будет добиваться не только полной реабилитации для себя, но и требовать наказания ви­новных в его незаконном аресте и избиениях. Поэтому я ре­шил, что будет лучше, если мое постановление утвердит Про­курор Союза. С этим я и пришел к Панкратьеву. Он выслушал меня и сказал: "Ладно, оставь дело".

Прошел второй, третий день. Панкратьев все ссылался, что еще не успел ознакомиться с делом, а когда прошло еще три дня, он уже раздраженно сказал: "А вы что, боитесь ответ­ственности? Зачем тут мое утверждение? Решали же вы до сих пор дела — делайте и это". На мои слова, что дело Магера не обычное и что оно неиз­бежно будет рассматриваться в ЦК, Панкратьев перебил меня: "Ну и что? Вот тогда, если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Магер не виноват. А сейчас давайте, кон­чайте дело сами".

В тот же день постановление о Магере было послано в тюрьму для исполнения, а на другой день утром ко мне явил­ся сам Магер. Поблагодарив меня за внимание к нему и за то, что наконец справедливость по отношению к нему восстанов­лена, он задал мне вопрос, а что же дальше будет с ним?

Никаких документов, кроме справки тюрьмы, что он ос­вобожден оттуда, Магер не имел. Денег у него не было, жить было негде, вещей никаких. Семья у Магера была в Ленинг­раде, но больше года сведений о ней он не имел. Положение действительно оказалось очень сложным, о чем я раньше не предполагал. Вопрос о Магере надо было прежде всего решать в Наркомате обороны, в Главном политическом управлении.

Попросив Магера подождать, я из кабинета Прокурора Со­юза позвонил по "кремлевке" начальнику Главного полити­ческого управления Запорожцу, но ни его, ни наркома обо­роны Тимошенко в Москве не было, оба были на учениях (не на учениях, а на войне с Финляндией. — Н.Ч.). (Здесь память подводит Н.П. Афанасьева: в конце 1939 г. — начале 1940 г. С.К, Тимошенко и А.И. Запорожец не исполняли указанных дол­жностей. Эти назначения произойдут несколько позже: для Тимошенко — в мае 1940 г., а для Запорожца — в сентябре 1940 г.)

Оставался Щаденко Ефим Афанасьевич. Он в то время был заместите­лем наркома по кадрам, и я попросил у него встречи.

Вернувшись к себе, я сказал Магеру, что ему придется ждать возвращения в Москву руководства Наркомата оборо­ны, а пока устроиться в гостинице ЦДКА, куда я позвонил о номере. Дал Магеру и денег из фондов ГВП (Главной воен­ной прокуратуры. — Н. Ч.), на первое время.

Утром следующего дня я поехал к Щаденко. Это был сво­еобразный человек. Выбившись в "верха" еще в первые годы революции, он как был, так и остался малограмотным и гру­бым человеком. Однако пребывание его все время на высоких постах в армии и дружеские отношения со Сталиным и Воро­шиловым породили в нем чванство, заносчивость и привыч­ку считать себя умнее всех своих подчиненных, которых он по­стоянно называл на "ты" и позволял себе по отношению к ним матерную ругань.

Едва услышав о Магере, Щаденко сразу же "взорвался": "Ты что, с ума сошел? Это же враг народа, а ты пришел с хо­датайством о нем. Не выйдет. А то, что ты его освободил и пре­кратил дело, это мы еще посмотрим и проверим, как и поче­му прокуратура защищает врагов народа. Все. Больше я об этой сволочи и слышать не хочу, а с тобой поговорят, кому надо в ЦК или в другом месте". Этим и закончилась моя "встреча" с Щаденко.

К слову, о Щаденко. К концу жизни он стал совершенно ненормальным. К чванству и кичливости прибавились какая-то патологическая жадность и скопидомство. Проживая на собственной даче под Москвой (Баковка), он, оставшись один (жена умерла, детей не было), торговал овощами и фруктами и копил деньги. Заболев, он при отправке в Кремлевскую больницу повез туда свои подушки, одеяла и матрацы. Когда умер, в матраце оказались деньги на сумму свыше 160 тысяч рублей. На них он и умер.

Знаю это потому, что о происшествии пришлось составлять акт и посылать для этого в больницу военного прокурора.

В ближайшие дни ни Тимошенко, ни Запорожец в Моск­ву не вернулись. Магер ежедневно приходил ко мне с вопро­сом, что ему делать и куда идти. Наконец, он заявил, что боль­ше ждать не может и пойдет в ЦК. Запретить этого я ему не мог. Поздно ночью (после этого дня), когда я уже спал дома, вдруг зазвонил телефон. Говорил Мамулов — личный секре­тарь Берии, который сказал, что со мной будет говорить нар­ком (вообще небывалый случай, чтоб на квартиру звонил "сам" Берия, среди ночи!).

Берия просил срочно приехать к нему и, выяснив, что это будет не ранее, как через час (мне надо было вызвать к себе машину), сказал, что посылает за мной свою машину (тоже не­бывалый случай!). Едва я успел одеться, машина была уже у дома. Скоро я оказался в кабинете Берии. Он сидел за столом со своим заместителем Меркуловым и читал какое-то дело.

Когда я вошел, Берия стал спрашивать, на каком основа­нии и почему я освободил из тюрьмы Магера и прекратил о нем дело. Я объяснил.

"Да, — ответил Берия, — я вот читаю его дело (оно дей­ствительно каким-то образом оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть "камерная" агентура. Сидя в тюрьме, он ру­гал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды".

Никакой агентуры в деле не было, но Берия опять повто­рил: "Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать дело".

Я чувствовал, что вызов к Берии не случаен, но причины он мне объяснять не стал и, заканчивая разговор, добавил: "Вы завтра в Ростов собираетесь, так вот мы просим, пока воздер­житесь с поездкой".

На этом моя "аудиенция" закончилась, и на той же мини­стерской машине меня отвезли домой. Утром, едва я приехал на работу, меня вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен и сразу же "набросился" на меня: "Что вы сделали с делом Ма­гера? Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин и теперь черт знает что может быть и зачем было связываться с этим Магером?" Пока Панкратьев испуганно "причитал" в этом роде, в кабинет вошел фельдъегерь связи НКВД и вру­чил ему "красный пакет" (в них обыкновенно рассылались важные правительственные документы, имеющие срочный ха­рактер). Приняв пакет и прочитав находящуюся там бумагу, Панкратьев вновь обратился ко мне: "Вот видите, чем обер­нулось для нас дело Магера?"

Бумага была выпиской из решения Политбюро ЦК от это­го же числа за подписью Сталина, в ней значилось:

"Слушали: доклад тов. Берии (о чем, неизвестно).

Постановили: Впредь установить, что по всем делам о кон­трреволюционных преступлениях, находящихся в производ­стве органов прокуратуры и суда, арестованные по ним могут быть освобождены из-под стражи только с согласия органов НКВД".

Постановление было более чем ясное. Конституционные права прокуратуры и суда были ликвидированы коротким по­становлением на целых 13 лет - т.е. до смерти Сталина. Было это в феврале 1940 года.

Что же произошло с Магером и следствием чего явилось это решение Политбюро? Это выяснилось несколько позднее. Оказывается, от меня Магер пошел в ЦК партии и стал там на­стойчиво добиваться приема его кем-либо из секретарей ЦК. Никаких документов у него, кроме справки из тюрьмы, не было. Отказы, видимо, "распалили" Магера, он стал "шу­меть", даже в приемной ЦК. Оттуда позвонили Берии, а по­том его привезли к самому Берии. Что за разговор был у Бе­рии с Магером, я не знаю, но после этого Берия срочно дос­тавили дело Магера из прокуратуры, и с ним он лично поехал к Сталину, где и доложил ему дело. Конечно, доложил по-своему.

Сталин позвонил Панкратьеву и спросил, в чем обвинял­ся Магер и почему прокуратура прекратила его дело. Панкра­тьев, видимо, все же не знал дела или знал его поверхностно, но звонок Сталина застал его явно врасплох. И вместо того, чтобы попросить лично доложить ему дело (на что Сталин, по моему мнению, согласился бы), Панкратьев очень невразуми­тельно и неправильно, по существу, ответил: "Товарищ Ста­лин, формальных данных для привлечения к ответственнос­ти Магера нет".

"Нельзя же быть только формалистом в делах", — ответил Сталин и положил трубку.

В такой "ситуации" Берии, конечно, не составило труда сочинить постановление, которое и было подписано Стали­ным. Как оно стало осуществляться на практике — в жизни, работники прокуратуры и суда узнали очень скоро.

Если прокурор прекращал дело производством или суд вы­носил оправдательный приговор, эти документы посылались в НКВД (в Центр). Там кто-то переправлял их начальнику тюрьмы или лагеря; где находился заключенный, с требованием дать "отзыв-характеристику" — можно или нет освобо­дить данного заключенного.

Начальник тюрьмы или лагеря, естественно, не знал и не мог знать хорошо каждого заключенного. Поэтому "характе­ристики" поручалось писать надзирателю корпуса или отде­ления и именно от этих лиц фактически стала зависеть судьба людей, о виновности которых уже было сказано: "Нет, не ви­новен".

Вскоре таких лиц в тюрьмах НКВД накопилось достаточ­но много. Как быть? Но Берия и здесь нашел "выход". Всех таких лиц стали "оформлять" (именно оформлять — другого названия тут не придумаешь) на Особое Совещание НКВД и давать сроки лишения свободы от 5 до 10 лет, без вменения какой-либо вины или конкретного преступления, а просто как "СОЭ" (что на обыкновенном языке значило "социально опасный элемент)"...»

Итак, да здравствует свобода!.. Позади остались кошмар­ные бесконечные месяцы и года тюремных застенков. Впере­ди столь долгожданная свобода, встреча с семьей. Что он бу­дет делать в первые дни после освобождения, Максим Петро­вич в деталях не представлял, но он точно знал: все это будет для него в радость, которую он вовсе не намерен был скры­вать от окружающих.

В те дни Магер искренне считал, что все страшное для него уже позади, что ошибка, совершенная в отношении него, боль­ше никогда не повторится. Ведь высшая военная судебная ин­станция (Военная коллегия) фактически его оправдала, а Глав­ная военная прокуратура и вовсе отринула весь ворох надуман­ных обвинений и инсинуаций в его адрес. Свое освобождение из тюрьмы Магер по праву считал закономерным финалом его твердой позиции перед следствием после 18 января 1939 года и настойчивых заявлений в высокие союзные инстанции.

Но Максим Петрович жестоко ошибался! Его освобожде­ние скорее следует считать случайностью, нежели закономер­ностью, ибо он, естественно, не мог знать содержания секрет­ных ведомственных документов. Например, двух специальных приказов, подписанных в 1940 году наркомом юстиции и Про­курором СССР, в которых указывалось, что арестованные, оправданные судом по делам, расследованным работниками НКВД, не подлежат освобождению из-под стражи, а должны направляться в те места заключения, откуда они были достав­лены на судебное заседание. Более того, на суды возлагалась особая обязанность — «выяснить в органах НКВД, не имеет­ся ли с их стороны каких-либо возражений в отношении ос­вобождения оправданных по суду лиц». Отсюда совершенно очевидно, что прокурорский надзор в те годы являлся всего лишь фикцией и последнее слово в любом случае оставалось за карательными органами, за органами госбезопасности.

В случае с освобождением Магера эти органы посчитали себя сильно обиженными. Уязвленное ведомственное самолю­бие у них разыгралось не на шутку и требовало если не полно­го, то хотя бы частичного удовлетворения. Как это так — во­енный прокурор освобождает их важного подследственного и закрывает его дело, при этом даже не посоветовавшись с ними. Такого чекисты второй половины 30-х годов никому не про­щали, независимо от перемены названия их органов и поряд­ка подчиненности. Дело в том, что в 1941 году особые отделы (военную контрразведку) передали из НКВД в состав Нарко­мата обороны и они в виде 3-го Управления стали там функ­ционировать с непосредственным подчинением наркому.

Не знал Максим Петрович всего того, что творилось в это время за «кулисами». Ныне стали известны некоторые из этих подробностей, в частности, из рассказа бывшего врид Главно­го военного прокурора генерал-лейтенанта юстиции П.М. Гаврилова. Он сообщил, что после освобождения из-под ареста Магера его, Гаврилова, сначала разыскивал Берия, а затем в тот же день ему позвонил Сталин и потребовал объяснений по поводу всего случившегося. Гаврилов доложил Сталину, что Магер невиновен, а дело в отношении его сфальсифицировано.

Далее, по словам Гаврилова, его разговор со Сталиным, принял следующий оборот: «...Сталин стал мне говорить, что при царе лиц, политически подозрительных, ссылали в Си­бирь. Это Сталин мне повторил несколько раз. Я Сталину ска­зал, что ссылать Магера в Сибирь нет оснований, за ним ни­какой вины нет. Видя, что Сталин не верит мне... я попросил разрешения доложить дело лично ему — Сталину. На это Сталин мне сразу ничего не ответил, и я услышал по телефону, как он что-то говорил с Берией по-грузински. Затем мне Ста­лин сказал, что дело ему докладывать не надо, но чтобы я учел его замечания. Кроме того, Сталин сказал мне, что надо было согласовать с Центральным Комитетом партии освобождение Магера из-под стражи»

Всего четырнадцать месяцев пробыл М.П. Магер на сво­боде, которой он так усиленно добивался в 1938-1939 годах. Черный день наступил 8 апреля 1941 года, хотя постановле­ние на его повторный арест было вынесено десятью днями раньше.

Здесь временно прервем рассказ о деталях повторного аре­ста М.П. Магера и вернемся к событиям двухлетней давнос­ти. Все же не напрасно Максим Петрович и ему подобные принципиальные коммунисты били тревогу о том, что в орга­нах госбезопасности окопалась и орудует шайка настоящих вредителей. Их письма и жалобы в различные инстанции в конце концов возымели свое действие — последовала опреде­ленная чистка органов госбезопасности как в центре, так и на местах.

«Есть все-таки правда на свете», — подумал Магер, узнав, что его мучители арестованы и понесли соответствующее на­казание. Еще когда он по первому заходу находился в тюрь­ме, в 1 939 году за фальсификацию дел и применение незакон­ных методов следствия, а попросту говоря — за систематичес­кое избиение арестованных, были подвергнуты аресту начальник особого отдела ЛВО В.С. Никонович и его заместитель К.А. Самохвалов, сотрудники этого отдела Авдеев, Литвиненко, Лещенко, Рассохин, Кордонский и другие авторы многостраничных «липовых» дел. В частности, М.Г. Рассохин был арестован 5 марта, а П.Б. Кордонский— 13 апреля 1939 года. Формальным обвинением первого из них послужи­ло то, что он якобы скрывал, уводя от серьезных политичес­ких и уголовных обвинений участников контрреволюционных формирований. Например, что он вынудил Линдова-Лившица (бывшего начальника мобилизационного отдела штаба ЛВО) отказаться от своих показаний о принадлежности работников госбезопасности Владимирова и Ямпольского к воен­но-фашистскому заговору.

Разумеется, что, кроме Магера, на указанных садистов в форме офицера НКВД было кому жаловаться. В постановле­нии о принятии меры пресечения указано, что Рассохин и Кордонский арестовали заместителя начальника штаба ЛВО комбрига И.М. Подшивалова, военного прокурора 1-го стрел­кового корпуса военного юриста 1-го ранга Ф.В. Маркова И еще немало других командиров и политработников, не распо­лагая на них никакими агентурными материалами, а только по показаниям других подследственных. Кроме того, в этом постановлении также отмечалось, что Рассохин и Кордонский в ходе следствия вынуждали арестованных давать так называ­емые условные показания о своей причастности к антисовет­ской деятельности, мотивируя это якобы интересами ВКП(б) и Советской власти. И жестоко обманывали беззащитных лю­дей — эти самые «условные» показания затем фигурировали на следствии и в суде в качестве основных и довлеющих.

Под давлением фактов на следствии по своему делу (на допросах и очных ставках) Рассохин и Кордонский вынужде­ны были подтвердить случаи избиения ими Магера и других арестованных военнослужащих, в том числе бывшего коман­дира 19-го стрелкового корпуса комдива В.П. Добровольско­го, члена Военного совета ЗакВО корпусного комиссара М.Я.Апсе, командира 1-го стрелкового корпуса комдива В.И. Малафеева, командира 1-й танковой бригады полковника А.И. Лизюкова и других «генералов».

В собственноручных показаниях Рассохин подробно рас­сказывает, как фальсифицировались протоколы допросов аре­стованных, проходя соответствующую корректировку у цело­го ряда должностных лиц, вплоть до начальника УНКВД. От­туда они выходили совершенно неузнаваемыми, и смысл показаний арестованных в них неимоверно искажался. Для придания показаниям некоторой правдоподобности в таких протоколах отражалась придуманная в кабинетах НКВД борь­ба арестованного со следователем.

... Говоря о «липовых» делах, Рассохин утверждает, что на создание таких дел давались указания руководством УНКВД на совещаниях руководящего состава, а до отделений доводились контрольные цифры — сколько людей нужно арестовать. Как правило, эти контрольные цифры оперативными работника­ми перевыполнялись. Например, только шпионов, якобы за­вербованных польским вице-консулом Каршем, было аресто­вано столько, что в случае реальной такой обстановки этому дипломату понадобилось бы ежедневно вербовать по 3-5 че­ловек

Рассохин, Кордонский и другие «особисты», арестованные по обвинению в фальсификации следственных дел, яростно защищались, признавая свою вину только под грузом неопро­вержимых доказательств. К тому же следственные и судебные работники проявляли к ним определенную снисходитель­ность, иногда даже не мотивированную. Это видно из такого примера. Почему-то в обвинительном заключении Рассохи­ну и Кордонскому не инкриминируется фальсификация след­ственных дел на комкора К.А. Ступку, комдива В.И. Малафе­ева, комбрига П.О. Пугачевского и еще на двенадцать чело­век, ранее проходивших по их материалам. В начале января 1940 года предъявленное Рассохину и Кордонскому обвине­ние в фальсификации следственных дел еще на четырнадцать человек высшего и старшего комначсостава, в том числе на корпусного комиссара М.Я. Апсе, дивизионного комиссара В.В. Серпуховитина, комдива Е.С. Казанского, комбрига И.И. Кальвана, также необоснованно было снято.

На суде в военном трибунале войск НКВД Ленинградско­го округа в начале апреля 1940 года Рассохин и Кордонский виновными себя в фальсификации материалов следственных дел не признали, хотя и подтвердили некоторые факты своего участия в побоях арестованных, в том числе и Магера. Суд, глу­боко не вникая в существо дела на Рассохина и Кордонского, определил им чрезвычайно мягкое наказание: первый полу­чил три, а второй два года ИТЛ. По протесту военного прокурора этот приговор был отменен Военной коллегией и дело возвращено на доследование. В ходе его ничего особенного не было выявлено, однако наказание немного ужесточили — в конце февраля 1941 года все тот же военный трибунал войск НКВД приговорил Рассохина и Кордонского к четырем годам ИТЛ каждого.

Итак, Максим Петрович Магер пробыл на свободе год с небольшим — до 8 апреля 1941 года. В этот день 3-е Управле­ние НКО СССР с санкции Прокурора СССР В.М. Бочкова (кстати, бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР.— Н. Ч.) вновь арестовало Магера как участника воен­но-фашистского заговора, мотивируя это тем, что «Главная военная прокуратура 2 февраля 1940 года без выполнения оп­ределения Военной коллегии и опровержения имевшихся ма­териалов дело производством прекратила, освободив Магер из-под стражи» А посему еще 27 марта следователь, сержант госбезопасности Куркова, назначенная вести вторичное дело М.П. Магера, вынесла постановление, в заключительной ча­сти которого говорилось:

«На основании вышеизложенного (повторялись один к од­ному обвинения по старому делу. — Н. Ч.) Магер, как необос­нованно освобожденный, подлежит аресту» Данное поста­новление утвердил 31 марта нарком обороны Маршал Совет­ского Союза С.К. Тимошенко.

Новое дело по старому обвинению начинала сержант Кур­кова, продолжил его Гинзбург, а заканчивал через три месяца уже третий следователь - лейтенант Г.Т. Пилюгин. Именно им было составлено 1 июля 1941 года обвинительное заключение. Несмотря на то что никаких дополнительных доказа­тельств виновности Магера в совершении государственных преступлений в процессе следствия в 1941 году добыто не было, Максим Петрович тем не менее был предан суду по тем же пунктам 58-й статьи, что и при первом аресте. 20 июля 1941 года (через месяц после начала войны) Военная колле­гия почти в том же составе, что и год назад (разве что Суслина заменил Д.Я. Кандыбин), вынесла в отношении М.П. Магера обвинительный приговор, осудив его к расстрелу.

Определенный интерес представляют показания бывшего следователя Г.Т. Пилюгина, данные им в качестве свидетеля в сентябре 1955 года. Они существенно дополняют уже извес­тные нам материалы. «Вопрос военного прокурора: Известно ли вам было, что дело по обвинению Магера было прекращено в 1940 г. Глав­ной военной прокуратурой?

Ответ: Ознакомившись с материалами дела по обвинению Магера, я видел там постановление о прекращении дела за подписью Афанасьева. Однако в материалах дела было уже и новое постановление на арест Магера от марта 1941 г. Кроме того, в материалах дела было письмо в ЦК КПСС (так в тексте оригинала. — Н. Ч.), подписанное маршалом тов. Тимошенко, в котором спрашивалось разрешение на арест Магера...

Вопрос: Какие же новые материалы, изобличающие Ма­гера, были вами собраны в 1941 году?

Ответ: Думаю, что никаких новых материалов, кроме тех, которые имелись в материалах дела 1938—1939 годов, собра­но не было. Мною проверялись факты авиакатастрофы в ЛВО, а также показания свидетелей об антисоветской деятельнос­ти Магера в АБТУ, но собранные материалы существенного значения для обвинения Магера во вражеской работе не име­ли. Более того, в АБТУ мною была получена справка, вернее, отзыв от одного сослуживца Магера, фамилию которого сей­час не помню, который отзывался о Магере исключительно положительно. Эта справка мною была приобщена к делу.

Вопрос: Какие заявления были со стороны Магера во вре­мя следствия?

Ответ: Помню, что Магер при выполнении ст. 206 УПК РСФСР заявил ряд ходатайств. Некоторые из них я выполнил, т.е. те, которые возможно было выполнить, которые же невоз­можно — не удовлетворил. В частности, сделать очные ставки со свидетелями я не мог, ибо они уже были осуждены, точнее расстреляны.

Вопрос: В материалах дела имеется заявление Магера в ЦК КПСС. Был ли направлен по назначению подлинник за­явления Магера?

Ответ: Да, мною заявление Магера в ЦК КПСС было пе­редано начальнику следственной части Осетрову для направ­ления по адресу. Копию заявления я подшил в материалы следственного дела. Вопрос: Известно ли вам о том, что следователи Рассохин и Кордонский, ведшие дело Магера в 1938-1939 годах, в феврале 1941 года были осуждены за фальсификацию уголовных дел?

Ответ: Нет, мне это не было известно.

Вопрос: Чем вы еще желаете дополнить свои показания?

Ответ: Должен заявить, что показания некоторых свиде­телей по делу у меня вызывали сомнение, я считал необходимым передопросить их. Однако это сделать было нельзя, так как свидетели к 1941 году были расстреляны. Поэтому мною было предложено Управление особых отделов. Михеев не только не согласился с этим, но и отругал его, а Осетров по­том, в свою очередь, отругал меня и сказал, что Магер аресто­ван по личному указанию одного из руководителей ЦК. Тут же Осетров приказал мне составить обвинительное заключе­ние по материалам дела, что я и сделал...»

Аресты и допросы в семье М.П. Магера растянулись на це­лый десяток лет. Так, его жена Елена Семеновна, в годы вой­ны проживавшая в Тюмени и работавшая там воспитателем в детском доме, в 1945 году была арестована и Особым совеща­нием, как ЧСИР, направлена в ссылку сроком на пять лет. На­казание она отбывала в г. Тобольске — в тех местах, что и де­кабристы сто лет тому назад.»